Инсур Мусанниф

Инсур Шангареев
Маяковский – поэт всех времён и народов,
Или американская писательница, связанная корнями с Башкортостаном

В.Маяковский (7.07.1893-14.04.1930), наряду с С.Есениным – мой любимый поэт. Почему? За необычность. За злободневность. За простоту. За доверие и повествование мне своих сокровенных мыслей через гениальные произведения.
За не менее гениальные стихотворения "Разговор с фининспектором о поэзии" и "Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче" Мне еще очень жаль… Это уже за трагическую судьбу, заготовленную им Богом и людьми: первый погиб, как и Пушкин, в 37 лет, а Есенин – вообще в 30 лет, прожив лишь больше на 3 года, чем Лермонтов… Мне же остается лишь с удивлением и недоумением (!) констатировать, что талант, данный Богом, раскрывается до 40 лет, а после сорока лет она приобретается самообразованием, опытом жизни, трудолюбием, старанием и другими такими же положительными и не очень качествами…
В свое время В.В.Маяковского знали не только в СССР, но и за рубежом, он посетил многие страны, в т.ч. США.
В г. Уфе в одноименном сквере установлен памятник великому поэту, кстати, нынче исполнится 60 лет этому событию (конец октября), а самому поэту 127 лет со дня рождения... Уфа упоминается в его стихотворении "Без руля и без ветрил" в связи с открытием в столице в 1928 г. местной радиостанции.
А ступала ли нога поэта на башкирскую землю? Если верить самому поэту, то да.
Поэт побывал во многих городах СССР. В автобиографии (мемуарах) “Я сам” он упоминает и Уфу, перечисляя города, в которых побывал в 1926 г. Он был из тех поэтов, кто придерживался традиций «кочующих» поэтов и артистов, которые путешествовали из города в город, чтоб зарабатывать себе на жизнь. Их еще называют трубадурами, по-нынешнему – поэтами-песенниками, исполнителями авторской песни, а также менестрелами (от анг. и франц. языков), – это для тех, кто уже почти не знает русского языка, перешёл на калькированный иностранный.
Еще чем связан поэт с Башкортостаном? Есть чем, хотя и косвенно. Только в 1980-е гг. выяснилось, что у Маяковского в США есть внебрачная дочь – Патриция Томпсон — Елена Владимировна Маяковская (15.06.1926-1.04.2016), писательница, автор более 15-и книг, доктор философии и педагог. А мать ее обрусевшая немка Елизавета Петровна Зиберт (1904-1985) – родом из г. Давлеканово, которая в начале 1920-х гг. вышла замуж за гражданина Англии, с мужем уехала в Лондон, затем семья переехала жить в США. Поэт и Елизавета Джонс (по мужу) познакомились в 1925 г., она была переводчиком и гидом поэта во время трехмесячного турне в Америке в 1925 г.
У В.Маяковского не было законных детей. Есть еще признанный его сыном советский скульптор-монументалист Глеб-Никита (мать хотела назвать Никитой, а отец – Глебом, в итоге мальчик получил двойное имя) Антонович Лавинский (12.08.1921-14.06.1986), которого родила художница Елизавета (Лиля) Александровна Лавинская (1899-1948), и очевидцы пишут, что он был удивительно похож на своего отца – Владимира Маяковского...
9.03.2020.

Владимир Маяковский
Разговор с фининспектором о поэзии

Гражданин фининспектор!
Простите за беспокойство.
Спасибо...
не тревожьтесь...
я постою...
У меня к вам
дело
деликатного свойства:
о месте
поэта
в рабочем строю.
В ряду
имеющих
лабазы и угодья
и я обложен
и должен караться.
Вы требуете
с меня
пятьсот в полугодие
и двадцать пять
за неподачу деклараций.
Труд мой
любому
труду
родствен.
Взгляните —
сколько я потерял,
какие
издержки
в моем производстве
и сколько тратится
на материал.
Вам,
конечно, известно
явление «рифмы».
Скажем,
строчка
окончилась словом
«отца»,
и тогда
через строчку,
слога повторив, мы
ставим
какое-нибудь:
ламцадрица-ца.
Говоря по-вашему,
рифма —
вексель.
Учесть через строчку! —
вот распоряжение.
И ищешь
мелочишку суффиксов и флексий
в пустующей кассе
склонений
и спряжений.
Начнешь это
слово
в строчку всовывать,
а оно не лезет —
нажал и сломал.
Гражданин фининспектор,
честное слово,
поэту
в копеечку влетают слова.
Говоря по-нашему,
рифма —
бочка.
Бочка с динамитом.
Строчка —
фитиль.
Строка додымит,
взрывается строчка, —
и город
на воздух
строфой летит.
Где найдешь,
на какой тариф,
рифмы,
чтоб враз убивали, нацелясь?
Может,
пяток
небывалых рифм
только и остался
что в Венецуэле.
И тянет
меня
в холода и в зной.
Бросаюсь,
опутан в авансы и в займы я.
Гражданин,
учтите билет проездной!
— Поэзия
— вся! —
езда в незнаемое.
Поэзия —
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн
словесной руды.
Но как
испепеляюще
слов этих жжение
рядом
с тлением
слова-сырца.
Эти слова
приводят в движение
тысячи лет
миллионов сердца.
Конечно,
различны поэтов сорта.
У скольких поэтов
легкость руки!
Тянет,
как фокусник,
строчку изо рта
и у себя
и у других.
Что говорить
о лирических кастратах?!
Строчку
чужую
вставит — и рад.
Это
обычное
воровство и растрата
среди охвативших
страну растрат.
Эти
сегодня
стихи и оды,
в аплодисментах
ревомые ревмя,
войдут
в историю
как накладные расходы
на сделанное
нами —
двумя или тремя.
Пуд,
как говорится,
соли столовой
съешь
и сотней папирос клуби,
чтобы
добыть
драгоценное слово
из артезианских
людских глубин.
И сразу
ниже
налога рост.
Скиньте
с обложенья
нуля колесо!
Рубль девяносто
сотня папирос,
рубль шестьдесят
столовая соль.
В вашей анкете
вопросов масса:
— Были выезды?
Или выездов нет? —
А что,
если я
десяток пегасов
загнал
за последние
15 лет?!
У вас —
в мое положение войдите —
про слуг
и имущество
с этого угла.
А что,
если я
народа водитель
и одновременно —
народный слуга?
Класс
гласит
из слова из нашего,
а мы,
пролетарии,
двигатели пера.
Машину
души
с годами изнашиваешь.
Говорят:
— в архив,
исписался,
пора! —
Все меньше любится,
все меньше дерзается,
и лоб мой
время
с разбега крушит.
Приходит
страшнейшая из амортизаций —
амортизация
сердца и души.
И когда
это солнце
разжиревшим боровом
взойдет
над грядущим
без нищих и калек, —
я
уже
сгнию,
умерший под забором,
рядом
с десятком
моих коллег.
Подведите
мой
посмертный баланс!
Я утверждаю
и — знаю — не налгу:
на фоне
сегодняшних
дельцов и пролаз
я буду
— один! —
в непролазном долгу.
Долг наш —
реветь
медногорлой сиреной
в тумане мещанья,
у бурь в кипеньи.
Поэт
всегда
должник вселенной,
платящий
на горе
проценты
и пени.
Я
в долгу
перед Бродвейской лампионией,
перед вами,
багдадские небеса,
перед Красной Армией,
перед вишнями Японии —
перед всем,
про что
не успел написать.
А зачем
вообще
эта шапка Сене?
Чтобы — целься рифмой
и ритмом ярись?
Слово поэта —
ваше воскресение,
ваше бессмертие,
гражданин канцелярист.
Через столетья
в бумажной раме
возьми строку
и время верни!
И встанет
день этот
с фининспекторами,
с блеском чудес
и с вонью чернил.
Сегодняшних дней
убежденный житель,
выправьте
в энкапеэс
на бессмертье билет
и, высчитав
действие стихов,
разложите
заработок мой
на триста лет!
Но сила поэта
не только в этом,
что, вас
вспоминая,
в грядущем икнут.
Нет!
И сегодня
рифма поэта —
ласка,
и лозунг,
и штык,
и кнут.
Гражданин фининспектор,
я выплачу пять,
все
нули
у цифры скрестя!
Я
по праву
требую пядь
в ряду
беднейших
рабочих и крестьян.
А если
вам кажется,
что всего делов —
это пользоваться
чужими словесами,
то вот вам,
товарищи,
мое стило,
и можете
писать
сами!

Владимир Маяковский
Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче

В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла –
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы –
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею –
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
"Слазь!
довольно шляться в пекло!"
Я крикнул солнцу:
"Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут - не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!"
Я крикнул солнцу:
"Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!"
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать –
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
"Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чай гони,
гони, поэт, варенье!"
Слеза из глаз у самого

жара с ума сводила,
но я ему -–
на самовар:
"Ну что ж,
садись, светило!"
Черт дернул дерзости мои
орать ему, –
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь – не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь*
струилась, –
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
"Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
Поди, попробуй! –
А вот идешь –
взялось идти,
идешь – и светишь в оба!"
Болтали так до темноты –
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На "ты"
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
"Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты – свое,
стихами".
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма –
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг – я
во всю светаю мочь -–
и снова день трезвонится;
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца!
1920.
*Ясь – видимо "свет", производное от "ясный", как и "явь – явный".