Инсур Мусанниф

Инсур Мусанниф
Рождённый трижды
Рассказ

– Дядя Вася, мы... – начавший было говорить с волнением, Серега резко остановился и недоумевающе посмотрел на Колю, который резко поддал ему локтем под ребро. Потом опомнившись, продолжил:
– Товарищ командир партизанского отряда имени Ильича, мы нашли живого человека!
Командир сначала, когда увидел толчок Коли под ребро товарища, ухмыльнулся было, но сразу стал серьезным.
– Какого еще человека? Где?
– Под землей, товарищ командир. Вот идем мы, шарим, а вдруг я услышал стон из-под земли.
– Из какого еще из-под земли?
– Ну там воронка от бомбы или снаряда, видать, засыпало его, и вот очнулся.
– Как очнулся? Ведь уже прошло два дня, как утихли бои.
– Мы этого не можем знать, товарищ командир. Но стон шел из воронки. Как только осмотрели яму, Филя отправил нас докладывать вам, а сами остались там, откапывать...
Командир кое-что понял. Два дня тому назад за болотом шли бои. Наблюдали издали. Сначала наши поперли вперед, потом побежали немцы, отгоняя их, а через четыре-пять часов наши начали атаку. Грохот от взрывов стоял такой, хоть уши затыкай, дым застилал глаза... Потом все стихло, и вот уже два дня вокруг все тихо. Ну насчет боев. Видели тоже – прошла похоронная команда, потом трофейная, всех убитых забрали, подобрали оторванные руки, ноги, оружие собрали и уехали. Осталась только высохшая кровь на земле. Командир своему отряду велел притаиться, не выдавать себя, а что они могли делать со своими несколькими немецкими винтовками и охотничьими ружьями? Бои же прошли, немцев не видать, дай Бог, чтоб снова не вернулись. А звуки боев давно утихли, видимо, немца прогнали уже далеко, где-то за километров двадцать пять, а то за пятьдесят. День тому назад на стороне железнодорожной станции громыхала артиллерия, потом стихло тоже. Видать, взяли станцию-то. Вот и командир отправил команду из четырех человек разведать, так сказать, местность...
Командир быстро велел позвать Витю, паренька лет семнадцати, и приказал:
– Сейчас возьми нескольких пацанов, носилки и марш за ними, – он указал на пацанов, – и на месте определитесь, что и как там. Если живой, притащите сюда, там посмотрим, что да как. Если умер, там и похороним.
Когда отряд из нескольких человек скрылся за деревьями, Василий Ильич притих и сел на пенёк. Хе, командир. Да ему уже 65 лет, песок сыплется, но что делать, раз выбрали командиром, приходится оправдать доверие, так сказать, вот и решает все дела он. Да и отряд у него своеобразный. Одно название партизанский отряд. Пацаны, бабы и старики. Шестьдесят семь человек. Восемь человек за семьдесят! Пятнадцать пацанов от одиннадцати до восемнадцати лет. Ну когда отряд возник, им было поменьше. Да, как летит время... Девять детей до одиннадцати... Один родился уже здесь – отца забрали на фронт до прихода немцев, а жив он или нет, Бог знает, а вот он родился... Остальные бабы, кроме семи мужиков от пятидесяти пяти до семидесяти, включая его... Да, были трое, восемнадцать, двадцать и двадцать пять лет, да, упокой их душу, погибли... Но не зря, конечно...
Не забывая ни на минуту о ребятах, думая о том человеке, который выжил чудом (ну это еще неизвестно... ну дай Бог ему выжить), ушедших на “задание”, он поддался воспоминаниям, как все это началось.
...До прихода немцев всех мужиков забрали в армию, некоторые односельчане, кто мог шагать самостоятельно, как только распространился слух о приближении германца, уехали, некоторые тронулись в путь вслед за советскими войсками, и где они сейчас, живы ли, нет ли, никто не знает. Многие старики остались, говоря, что им долгий и тяжелый путь не выдюжить, умрут где-то по дороге, остались тут, говоря, раз суждено, умрут, но на родной земле, у себя дома. Потом пришли немцы, через переводчика долго выискивали семей командиров, политруков, забрали семью Игнатовых, у кого сын был красным командиром... Пять человек... Не вернулись, наверное, расстреляли... Провели выборы старосты деревни... Односельчане сами попросили Ильича взять на себя обязанности “старшого”, мол, кроме тебя некому, а если что, так и скажем, что мы сами упросили... А что тут делать... Согласился. Их деревня маленькая, на отшибе, на сторонке от больших дорог, да не очень беспокоили. Правда, три или четыре раза была команда, которая отбирала живность для нужд германской армии... Остались только те коровы, которые успели загнать в лес... Да нашли бы, если захотели... Но Ильич сумел договориться со старшим команды, который остался ночевать в деревне. Через переводчика сумел объяснить, мол, если все заберете сейчас, а как же быть в дальнейшем? Не будет коров, не будет телят, не будет телят, в дальнейшем не будет мяса для германских солдат... Коровы еще дают молока, а молоко спасает от голодной смерти... А если все вымрут, кто будет ухаживать за коровами? Ну в том духе... Да и самогон сделал свое дело... Забрав двенадцать коров, тридцать две овцы, одиннадцать свиней, уехали, опохмелившись утром хорошенько... Оставили кое-что на дальнейшее развитие сельского хозяйства... Вот такие дела... И то ладно, кур не стали собирать...
Однажды к вечеру к нему заглянул сосед Игнат. Принес бутылку самогона. Сели, пропустили по стаканчику, закусили тем, что поставила на стол жена Ильича Семеновна. Игнат не стал водить разговор вокруг да около.
– Приехал недавно сын мой, Савелий, из районного центра, ты же знаешь, он там работает на мельнице. Вот к нему и прицепились, мол, запишись в полицаи, а то хуже будет и тебе, и родителям. Не знает, что и делать. Позор же, стать полицаем, там почти все отморозки, говорит, ну кулаки там, или кто, бывшие тюремщики-уголовники... Но с другой стороны... Несдобровать нам с женой и с внуками... Они же у нас крохотные... А сын и сноха ушли с войсками нашими, ты же знаешь, мы сами не отдали им внуков, куда им в такую неизвестность... Если потеряются где-то, хоть внуки выживут...
– Да, Игнат Владимирович, я тебя понимаю... Ничего осуждающего не могу сказать... А вот насчет Савелия... – почесал затылок Василий. – Да, ты прав, прижали нас тут немцы... Вот и я, сам же знаешь... Выходит, прислуживаю немцам...
– Да нет, ты же по просьбе народа... Мы тебя в обиду не дадим. А вот насчет Савелия... Я так думаю. Пусть идет, а, в полицаи. Но мы ему дадим поручение, если что, он нам будет сообщать, ну, будет, осведомителем, шпионом что ли нашим... А если вернутся наши, так и скажем, мол, он по просьбе, по заданию, как там, подпольного комитета... – Игнат вопросительно посмотрел на старосту.
Тот задумался, но вскоре промолвил:
– Да ладно, пусть будет так. Савелий же парень не дурак, весь в тебя! – Василий похлопал соседа по плечу.
Тот, расплывшись в улыбке, подал руку:
– Спасибо, сосед. Конечно, об этом будем знать только мы с тобой... Ну, а что скажет народ, потерпим. Ради общего дела можно и стать предателями! – Но в голосе была такая горечь, что Василию стало даже не по себе.
Оказалось, не зря они “определили” Савелия в полицаи. Вскоре он помог односельчанам остаться в живых. События разворачивались если не стремительно, то все равно в быстром темпе.
...Еще незадолго до наступления немцев в деревне произошел случай, так сказать, который стал притчей во языцех. Сыновья Федора Самойлова, который умер пять лет назад от живота, девятнадцатилетний Сева и семнадцатилетний Тихон поехали на рынок продавать мясо хрюшки, которого завалили из-за нужд хозяйства. Что там случилось, никто толком не знал, но во время проверки на рынке произошла стычка и братья избили проверяющего (говорят, требовал часть денег), а тот возьми и умри! К тому же оказался коммунистом. Вот их и спрятали в каталажку, говорили даже, что могут расстрелять. Сидели в тюрьме под следствием, пока суда не было. Сидели они долго, то ли шесть, то ли семь месяцев, видимо, у следствия и без них дел было невпроворот. Но тут немцы неожиданно захватили районный центр. Хотя и часть осужденных вывезли ранее и часть расстреляли тут же, но те, кто под следствием, остались в тюрьме – то ли не успели вывезти, то ли забыли, то ли подумали, что раз не осужденные, пусть останутся здесь, так как и без них мороки было много. Хорошо еще, что не пустили в расход. Выпустил их один из охранников, у кого кто-то из односельчан сидел под следствием. Так и разбежались. Ребята приехали обратно в деревню, когда приезжали немцы, прятались за лесом в болоте, и односельчане о них не распространялись – в тюрьме так в тюрьме. Потом вообще осели там, благо, место было непролазное, не знающему дорогу человеку туда и соваться не стоит – верная смерть – болото засосет. А жители Вязников знали многие тропы, в детстве не раз бывали на островке среди болота. Но не сиделось им там – душа требовала подвига. Их одногодки воюют против супостатов, а они сидят тут без дела. Вот и приноровились ребята охотиться на немцев, и, видать, не без подготовки, в тюрьме их урки научили кое-чему, ибо их заточение было уважительным – замочили “коммуняку”, видимо, у кого-то на них был зуб. Не только не трогали, даже опекали. Видимо, нашелся хороший “учитель”, а они оказались хорошими учениками. Да и видели они там многое, как истязали подследственных, как велись допросы, избитых до полусмерти знакомых... Вскоре в округе разнеслась весть, что зарезали двоих немцев из хозчасти, забрали винтовки и провиант. Смутная догадка была – это дело рук братьев, так как их никто кормить не собирался, да и самим было туговато, а есть здоровым парням нужно каждый день. Многие ужасались, мол, как это можно убить людей, хоть немцев, что те стали бандитами, но у братьев видимо, были свои счеты с миром или с немцами. Вскоре число их жертв дошло до двенадцати, тогда и немцы взялись за дело серьезно. Самое занятное то, что каждый раз жертв было по двое, видимо, братья выслеживали тех, кто равен им по количеству... Приезжали немцы, что-то проверяли, вынюхивали, грабили и уезжали ни с чем – в деревне были одни старики, бабы и малолетние дети... Но злость успевали вымести. И старосте угрожали, мол, расстреляют, если не выдадут партизан...
Однажды приехал Савелий и сказал, что немцы, думая, что головорезы именно из какой-то близлежащей деревни, или прячутся в одной из них, собираются сжечь все деревни вокруг в отместку*. Посоветовал заранее обдумать путь отступления, перенести часть скарба, животных в укромное место в болоте, там же есть сухие участки, возвышенности, чтоб, если что, можно было жить на что... Сено еще надо заготовить на зиму, если война затянется... Вот уже в округе сколько деревень сожгли... Народ угнали в каторгу, а то и расстреляли...
Староста собрал народ и разъяснил что к чему... Были причитания, охи да ахи, но народ понял. Вскоре разными хитрыми способами (например, перевязав ноги корове и уложив его в настил) перевели скот через непролазное болото, которое простиралось в несколько километров, приставили пастухов. Да и начали понемногу обживать остров на болоте. Вырыли несколько землянок, даже соорудили баню, а в деревне были еще ветераны не только Первой мировой, Гражданской, аж даже японской войн, пришлось вспомнить навыки своего военного прошлого. Когда сожгли соседнюю деревню в двадцати километрах, в спешке перешли на жительство на новое место. На следующее утро немцы, полицаи пришли и в ихнюю деревню, бегали туда-сюда, даже стреляли, и через полдня от домов и построек остались только дымящие головешки... Люди плакали, но тихо, не причитая... Немцы, в поисках населения сунулись было в болото, но утопив кое-что, постреляв в пустоту, уехали жечь далее...
Зимой стало немного жутковато. Болото замерзло. Немцы могли пройти по льду. Но Ильич строго-настрого запретил наследить у берега; велел оставить весь валежник, лежащий вдоль и поперек с незапамятных времён, нетронутым у кромки; чтоб не оставались следы, тропинку настилали хвойными лапками; запретил жечь костер днем, так как могли заметить дым, например, с самолета, которые пролетали над болотом довольно часто. Хотя немцы к болоту близко не подходили, обходились обзором, а вокруг было безмолвное, белое поле, испещренное разве что следами зайцев-русаков.
Жить было плохо, но терпимо. Еды то хватало, то нет. Выручал лес, навыки охотников. Когда утихли взрывы, стрельбы, появились зайцы, даже много, наверное, вспугнули их с обжитых мест, и они перекочевали в спокойные местности. Появились волки, тоже много. Выручали выжить коровы, хотя их осталось всего пять. Ну пока ни одну не зарезали. Однажды Сева, в шутку или всерьёз, предложил создать здесь партизанский отряд. Вот их сколько – аж семьдесят! Скоро будет семьдесят один (это камень в огород Тани, которая уже была готова родить не сегодня, так завтра)! На сходе решили выбрать командиром того же Василия Ильича, а отряд назвать его же именем, но кому надо, то пусть подумают на вождя пролетариата – Ильича. Уже семьдесят потому, что к ним присоединился и Савелий, примкнувший к отряду после уничтожения деревни. Косо никто не смотрел, рассказали всем, в чем состояла его миссия в полицаях, вот все живы – они обязаны этим именно ему.
Иногда братья, уже с Савелием вместе, уходили на “охоту” и приходили с добычей, с винтовками убитых. Фашисты вообще озверели, предприняли жесткие меры по охране объектов, понаставили везде кордоны... Когда число убитых ими оккупантов дошло до шестнадцати, то накрыли и их самих. Когда зарезали семнадцатого, восемнадцатый оказался живущим и полоснул автоматной очередью по братьям... Савелий отстреливался, но и его убили, потом раздавили танкеткой. Потом их повесили даже мертвых, в назидание другим... Долго они висели на площади, склеванные воронами... После этого на окраине наступила тишина...
Они были оторваны от мира, не знали, что творится в стране, живы ли товарищи Сталин, Молотов, жива ли Москва... Не было ни радио, ни другой связи с внешним миром... Но жизнь шла, почти без дыма, без шума и суеты... И как ни странно, среди “бойцов” отряда никто не умер от естественной смерти, даже те, кому уже было под восемьдесят... Все жили надеждой – вот война закончится, они вернутся в деревню, вернутся сыновья, мужья, зятья и построят новые дома... Лишь бы не было войны, тогда все встанет на свои места...
Прошла весна, наступило лето. Скоро исполнится год островной жизни, но кругом все было тихо.
А потом вдруг стали слышны звуки канонады, и они поняли, что немцев гонят обратно (наверное). Прислушивались долго, гадали, что же будет дальше. Потом начались передвижения немецких войск, танков, артиллерии... Они это знали из донесений пацанов, которые стали основным “войском” партизанского отряда. Командир посылал их четверкой, в случае чего, двое оставались на месте, а двое шли докладывать об обстановке. Все же это были дети, и им было страшно, а вдвоем не так уж, есть кого поддерживать и есть за кого держаться... Да и немецкие винтовки добавляли уверенность, которых они изучили "от и до" при помощи ветеранов отгремевших войн. Но сегодня шла уже их война.
Так продолжалась жизнь до того дня, когда началось наступление, потом отступление, а потом опять наступление... Из наблюдательного пункта пацанов было видно, хотя и нечетко, что творится на поле боя... Им было велено лишь наблюдать, ибо ихние шестнадцать винтовок с несколькими десятками патронов против нескольких батальонов, а то и полков приравнивались иголкам против медведя... Взрывались снаряды, то и дело налетали самолеты, то наши, то не наши... сыпали бомбы – будь здоров! Все поле широкое было изрыто воронками от них... Падали солдаты, и наши, и не наши, к ним ползали санитары, проверяли – если жив, перевязывали, если нет – ползали дальше – весь в крови, в земле, большинство молоденькие девчонки, которым и ведро воды таскать тяжеловато, но они тащили по земле в плащ-палатке здоровенных солдат, иногда без рук, без ног, с ног до головы в кровище, стонущих, плачущих, просящих о помощи или безмолвных...
Вскоре все утихло. До сообщения дозорных о солдате.
Пацанам не стоило большого труда откопать заживо закопанного бойца. Он еще подавал знаки жизни. Цела была и винтовка, не выпустил он его из руки! Правда, ствол забит землей. Но это ерунда. А вот его ранения в ногу и руку вызывали тревогу. Солдат снова впал в небытие, и как это ему удалось дать о себе знать, оставалось только гадать. Хотя на войне всяко бывало, закапывали даже живьем, думая, что человек мертв. Об этом рассказывали разные жуткие истории. Кто-то так и остался погребенным заживо, кого-то, хотя и редко, снова откапывали...
Доставили в лагерь довольно быстро. Баба Валя, местная знахарка, а то и ведьма, осмотрев без страха осколочные раны (“точно ведьма!”), кажется, быстро смекнула, что может начаться порча крови, смыла рану от крови, грязи и начала колдовать над раненым, над какими-то отварами из трав. Солдат и признаков жизни не подавал, но бабка категорически отрезала: “Будет жить, куда ему деться, касатику!” Ну и ведьма! И все поняли, точно – будет жить, так как скольких она уже вылечила в лагере – и от простуды, и от поноса, и от геморроя, как говорится.
Командир ознакомился с документами, найденными в нагрудном кармане, где было написано, что этот счастливчик – Шарипов Каюм, и отчество какое-то мудреное – Ги-мад-рис-ламович, такого-то года рождения, родом оттуда-то. Это, наверное, довольно далекие края, он даже не слышал о них. Но – СССР, этого достаточно. Нашлись и стёртая семейная фотография, откуда смотрели мужчина в гражданском костюме, молодая женщина с мальчиком на коленях, и медаль “За боевые заслуги”, завернутый в платочек с нашивкой “Вернис с пабедой!”, значок “Ворошиловский стрелок”. “Отстрелялся, стрелок”, – грустно подумал Василий Ильич. – Дай Бог, чтоб выжил”
Только непонятно было: куда деть раненого? Что дальше? Его надо в военный госпиталь, а где этот госпиталь, где наши войска, как его туда доставить? Вокруг не было ни души, словно все вымерло. Правда, пролетали самолеты, то ли истребители, то ли бомбардировщики, черт их разберет... До станции километров пятьдесят, бывшее поле боя – не оживленная и широкая дорога, где бы день и ночь сновали машины и повозки, хотя бы трактора с тележками, нагруженными бочками с горючим. Вокруг – ни одной не сожженной деревни, где бы остановились войска... Путь один – отправить отряд пацанов на поиски в сторону станции, и идти до тех пор, пока не встретят кого-нибудь. Так и решил командир.
Выбрав только более крепких пацанов (на этот раз решил отправит шестерых – три на три на всякий случай), снабдив их провиантом, сопроводили всем отрядом. Конечно, все верили, что они все равно встретятся с военными и сообщат куда надо, но было тревожно, обстановка была непонятной. Выдать оружие или нет? А вдруг их застрелят, увидев оружие? Все же решили дать винтовки и написать справку, что они члены партизанского отряда такого-то. Хоть и без печати.
Через три дня они вернулись с санитарной полуторкой. Санитарам пришлось по болоту пройтись почти ползком, но вытащили. Раненый все еще был без сознания, иногда бредил. Баба Валя дала им последние напутствия, и как ни странно, военные слушали ее без усмешки. Потом, окинув взглядом партизанский отряд, состоявший из стариков, баб и пацанов, одетых кто во что горазд, покачав головой, пожав руки командиру, пацанам, бабе Вале, тронулись с места и вскоре машина, подскакивая на кочках, объезжая бесчисленные воронки, исчезла из вида. Ее проводили в безмолвной тишине, думая каждый о своем: о солдате, о санитарах, о машине, о завтрашнем дне, о своих сожженных домах. О победе, когда же она наступит, не подумал никто... Не было еще речи о победе. Они даже не знали, что же творится не то что в стране, а даже вокруг них... Пока поднимут дома, наладится жизнь, пройдет немало времени...

***
Командир отделения сержант Шарип Аюпов после атаки не досчитался половины бойцов. Не было и Каюма, неужели погиб? Сердце сжалось от боли. Они были из соседних деревень, старались всегда быть рядом, договорились, если кто погибнет, сообщить родным. Бежал же рядом, орал “Ура!” как резаный, да вот в какой-то момент потерял из вида. Узнавал – не было его и среди раненых. Отпросившись у взводного, сам пошел на поле боя, искал вместе с бойцами похоронного отряда, но его нигде не было. Неужели прямое попадание снаряда? Неужели разорвало? Такое бывало часто, война же... Или засыпало землей? Осмотрел все внимательно, где можно. Поле-то необъятное, а воронок не счесть... Так и вернулся со жгущей тоской в душе.
Вечером разговорились с писарем, Шарип узнал, что погибло более ста человек, а двое числятся без вести пропавшими – их нет ни среди раненых, ни среди мертвых. И назвал фамилию Шарипова Каюма.
– Как это, без вести пропавший? Он же шел в атаку рядом со мной, в руки врага никак не мог попасть, не то что брать в плен, они драпали не чуя ног...
– Ну это уже не мне решать... – писарь безучастно затянулся папиросой (“Штабной же – курит папиросу!”) в последний раз и направился к землянке, где расположился командир батальона.
– А он у себя, не спит еще? – заинтересовался Шарип. – Можно к нему обратиться?
Писарь посмотрел на него, почесал за ухом и ответил:
– Я сейчас доложу.
Через несколько минут вышел и сказал:
– Валяй.
Войдя в полутемный блиндаж, увидел комбата, сидящего над какими-то бумагами. Хотел уже докладывать по уставу, но комбат устало махнул рукой и спросил:
– Что у тебя?
– Товарищ комбат, я хочу доложить о том, что ефрейтор Каюм Шарипов никак не может быть без вести пропавшим. Это я как коммунист говорю. Во время атаки бежал рядом со мной, а потом отстал, и я его потерял из виду. Я думаю, это было прямое попадание снаряда. Может быть засыпало землей, а мы не смогли найти... Ведь родные, сами понимаете... Погиб героически или без вести пропал – это разные же вещи.
Комбат молча смотрел на него, вроде ни о чем не думая, но промолвил:
– Говоришь, рядом бежал?
– Так точно, товарищ комбат!
– Ну что же... Так и быть, вычеркну я его из списка без вести пропавших, раз коммунист дает слово. А о месте захоронения... Напишем, что в братской могиле...
– Спасибо, товарищ комбат! Разрешите идти?
Комбат только кивнул головой и потянулся за очередной папиросой.

***
В палате тяжелораненых было много. От потери крови, от нехватки кислорода, из-за контузии он вообще не должен был выжить. Каюм и не помнил, как его сюда доставили, сначала даже не понял, где он находится. Помнил только взметнувшийся столб земли слева, рядом с глубокой воронкой от бомбы, как упали еще двое или трое, а потом уже жуткий страх, когда понял, что заживо погребен. Пытался высвободится, но не было сил. Хотелось только пить, чувства голода не было. То теряя сознание от боли, то очнувшись, он все же шевелился, лицо упиралось о ствол винтовки, которая осталась дулом наверх, так обеспечил себе хоть какой-то поток воздуха. Наверное, ударная волна бросила его в яму... Видимо, от близких разрывов снарядов, взметнувшаяся в воздух земля покрывала его все глубже и глубже... В рот набилась земля, он ее выплевывал. Руки, ноги не шевелились под тяжестью сырой земли. Он все же понял, что ранены левая нога и рука... Опять небытие... Еще смутно помнил какую-то старуху в черном, так и подумал: “Вот она какая смерть...”
Дни проходили один за другим... Кто-то умирал, кого-то переводили в другую палату, для выздоравливающих. Как только стало возможным, продиктовал короткое письмо Шарипу, домой (только он не мог знать, что почту по пути разбомбят и оно не дойдет), мол, жив, лежу в госпитале, а подробнее опишу потом. Скоро, как это возможно в условиях войны, получил письмо от товарища, полное изумления. “Я безумно рад, что ты жив!!! Наверное, родился в рубашке... Вот же, жив, раз не кончились твои дни на земле! Как обрадуются мать, жена, сын! Мы еще повоюем, дойдём до Берлина, скрутим башку этому Гитлеру! Наступаем день и ночь! Бежит фашист! Только, знаешь, мы-то тебя не нашли, подумали, что ты погиб – или разорвало снарядом, или засыпало землей уже мертвого, ты же сам знаешь, как это бывает, и отправили домой “похоронку”... Ты уж не обессудь, так получилось. Видимо, уже получили, я и письмо твоим родным написал, мол, погиб геройски во время атаки... А что теперь делать-то?” Дальше были имена тех, кто погиб в той атаке из их отделения, и тех, кого они близко знали из взвода. Ответил, что сам напишет, хотя еще долго не мог отойти от невесёлых и противоречивых мыслей. А из дома всё не было писем. После той атаки прошло уже три месяца, наверное, давно отметили сороковины, уже как-то привыкли к мысли, что его нет. Ну вот он напишет письмо, узнают, что жив... Пойдет он дальше воевать... И что если снова убьют, но уже не понарошку, а по-настоящему, тьфу-тьфу. Опять получат “похоронку”? Как можно такое выдержать? Жена-то молодая, она вынесет, а мать? Отец, двое братьев и так на фронте, и живы ли они? Может быть, тоже давно сложили головы! А что если куда-то переехали, так как никто не знает, как там жизнь в тылу, ведь везде полуголодные, писали же ранее – всё для фронта! Так и решил: будь что будет, не напишет. Видимо, так и надо. Трудно, но придется выдержать. А вот если судьба, вернется, и тогда все встанет на свое место... Да простят, живой же... Он усмехнулся – еще надо вернуться...
Так и прошли месяцы. Встал на ноги. Отправили в другую часть, назначили вторым номером пулеметчика. Был в пекле, брал (или освобождал тоже?) какие-то города, села немецкие, взял Берлин. Слава Аллаху, уже пули его обошли стороной, хотя сменилось два пулеметчика – один погиб, другого ранили. И сам был пулеметчиком, стрелял, ругался, материл Гитлера, видел, как падают наступающие фашисты от его пуль, а может быть не от его, стреляли все, хоронил товарищей. Получил медаль “За отвагу”... Погиб и Шарип, письмо об этом написал товарищ. Так она война...
Наконец-то демобилизовали! Ехал домой уже в октябре, когда выпал снег. Железнодорожные пути были забиты эшелонами, пропускали товарняки – поезда из Германии шли несметные – вывозили оттуда в Союз заводы, фабрики в виде контрибуции, еще с техникой, танками, орудиями, с пленными немцами, чтоб восстановили то, что разрушили, хотя не по своей воле... Солдат подневольный человек, беспрекословно выполняет приказы – стреляет, убивает, взрывает, поджигает, поднимается в атаку под градом пуль, осколков мин, снарядов, авиабомб, отбивает атаки таких же солдат, как и он сам, стоит насмерть... Он вообще не знал, как там дома, живы ли все, отец, братья... Сын, наверное, уже подрос, семь лет человечку. Он ведь как, до этой большой войны уже служил, вернулся в тридцать девятом, сразу женился, родился сын Рашат... Задумали было построить дом, отделиться от родителей, где и так было тесно...
На станциях встречающих людей было мало, прошел пик эйфории Победы – люди работали, тоже восстанавливали страну. Может быть, кто-то все еще ждал своего сына, суженого, отца, брата, а то и дочь, сестру или сестренку... Не все же еще вернулись, служат как и положено... В Берлине еще вон сколько наших... А вот его не ждут... Но он приедет... Дай Бог! Лишь бы мать не умерла от радости (он отгонял мысль, что она может быть и не жива уже, и живы ли братья, отец... хотя он был готов ко всему заранее, видел, как война косила людей сотнями, тысячами...). Мать... А ведь он родился уже трижды. Родила мать в тот год, когда свергли царя, после того, как отец пришел с фронта Первой империалистической войны искалеченный... Родился второй раз, когда пацаны вытащили его из могилы... И вот едет домой, чтоб родиться в третий раз... Сколько смертей он видел... Легких, не очень и жутких... Видел, например, как оторвало голову взводному от разрывной пули или от осколка уже на улице Берлина... Он встряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли. Домой, он едет домой! Уже не будет миллионов смертей, иногда героических, иногда глупых по чьей-то вине... Смерти тех, кто должен был жить, но упал замертво... Опять... Что за напасть... Хотя эти воспоминания, наверное, не оставят его никогда... Он часто вспоминал тех людей, пацанов, которые ему спасли жизнь, об этом ему вскользь рассказали уже потом в госпитале, хотя и сами не знали толком, что там было... Вот бы их найти... А как? Где эта местность, где эта деревня? Не у кого спросить... Был бы жив Шарип, он бы рассказал, но его кости покоятся где-то там, на чужой земле, в братской могиле вместе с братьями по оружию... Или даже нет могилы...
Неужели после этой войны будут еще войны? Неужели не получили урок те, кто должен его получить? Или опять забудется как и те тысячи войн, которые происходили до этого в течение многих веков?! Неужели? Неужели нужно родиться трижды, как он, чтоб на земле продолжалась мирная жизнь?

* Немецко-фашисткие захватчики и их пособники сожгли и разрушили 1710 городов и поселков, более 70 000 деревень, полностью или частично разрушено 1.5 млн. зданий и сооружений. Кров потеряли около 25 млн. человек.
Из интернета.
18-19.04.2020.